Различные миры моей души. Том 1. Сборник повестей - Карина Василь

Пилат повернулся к ней. Её молящий взгляд, простёртые руки и серебристые слёзы, катившиеся по мраморным щекам, заставили что-то шевельнуться в его душе. Возможно, Иисус был прав, и смерти нет? Что жизнь – это не только смерть, ненависть, алчность – а любовь? Иначе, почему Пилату захотелось обнять нелюбимую жену, крепко прижать к себе, гладить по волосам и говорить, что всё будет хорошо, вернуть улыбку на эти трепетные губы?

– Я сделаю все, что смогу, – сказал он и отвернулся. Прежде, чем осуществить пробежавшую мысль, он должен был её осознать. И закончить с делом Иисуса.

Новому посетителю Пилат был удивлён не меньше, чем приходу своей жены. Жестокая улыбка появилась на его губах.

– Зачем почтенный член Синедриона пожаловал ко мне, недостойному его благословенных глаз? – с издевкой спросил Пилат. – Неужели одного первосвященника мало, чтобы склонить меня к нечестивому приговору? Что ты хочешь сказать мне из того, чего я не знаю, благородный Иосиф Аримафейский?

Вошедший посетитель, мужчина средних лет в богатой одежде, склонив голову, слушал слова Пилата. Его смиренный облик не напоминал высокомерное поведение Иосифа Каиафы.

– Прости, префект, я не тебя пришёл обсуждать и осуждать. То, что ты сделал или сделаешь – на всё воля Бога. Если бы Он не захотел, Он бы не допустил. Я пришёл к тебе как проситель.

– Вот как? – Удивлённый Пилат сел в своё кресло. Иосиф из Аримафеи, всё так же смиренно, подошёл к нему. – И о чём ты хочешь просить меня, ты, влиятельный и богатый человек?

Не обращая внимания на иронию, Иосиф поднял на Пилата спокойный взгляд.

– Ты ведь не считаешь, что Галилеянин достоин смерти? Твоя совесть восстаёт против приговора, который должна подписать твоя рука?

Пилат хмуро посмотрел на него.

– Ты пришёл просить меня отменить приговор? В вашем Синедрионе все впали в безумие? У вас правая рука не ведает, что делает левая?

– Нет. Я пришел просить тебя о снисхождении. Чтобы я и те, кто любит его, могли проводить его в последний путь и облегчить его страдания.

– Облегчить страдания? – Пилат пристально посмотрел в безмятежные глаза просителя. – Облегчить? Или помочь?

– Я думаю, ты понял меня, префект. – спокойно выдержав тяжёлый взгляд Пилата, произнёс Иосиф.

– И много вас будет? – Пилат откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы на животе.

– Две-три женщины, я и один-два его ученика.

– Женщины? Ты хочешь оповестить весь свет?

– Женщина, если она преданна, вернее собаки и молчаливее могилы. Язык ей развязывают праздность, глупость и равнодушие. За этих женщин я могу поручиться. Одной из них будет его мать.

– Мать? – Пилат задумался. Он не сводил глаз со спокойного лица просителя. Вдруг лицо его озарилось злобной улыбкой. – Дело твоё. Если он будет осуждён на крест – его казнят. А что будешь делать ты в это время – меня не касается.

– Префект… – начал Иосиф, но Пилат взмахнул рукой, не желая слушать объяснений. – Еще одна просьба. – Иосиф слегка улыбнулся.

– А ты уверен, что на эту я уже дал своё согласие? – усмехнулся Пилат.

– Вместо имени и вины казнённого, напиши «Иисус Галилеянин, царь иудейский». Если казнь состоится.

– Что? – Пилат, хлопнув себя по колену, оглушительно рассмеялся. – Ты меня о том просишь?

– Да, префект. – Иосиф слегка улыбался, глядя на Пилата.

– Это я сделаю с большим удовольствием. Очень хочу увидеть, как вытянется лицо вашего святоши, когда он это прочитает.

Иосиф скромно поклонился, пряча улыбку.

Пилат сидел и думал, морща брови и пощипывая губу. Вдруг его лицо просветлело.

– Ладно. Я даю тебе свободу действий. Мне самому интересно, что из этого выйдет.

Он снова взмахнул рукой, отпуская просителя, и тот, скромно поклонившись, вышел.

– Я уже сделал одну глупость, за что не могу уважать себя. Надеюсь, я не сделал второй, из-за которой я буду ещё и посмешищем.

Он вышел на балкон, оглядывая окружавшие его дома и деревья, небо и облака на нём. На что он сейчас дал согласие? Чему он положил начало? Или чему приблизил конец? Боги не открывают своих планов людям. Только время может всё прояснить, всё расставить по своим местам. Но есть ли у него это время?

Тридцать девять плетей Иисус вынес, несмотря на то, что стражник очень старался причинить ему боль. Несмотря на шапку из тёрна, который ему водрузил на голову один из грязных торговцев, когда его вели к столбу, с криком: «Это твой венец, царь Иудейский!». Несмотря на плевки, камни, крики и яростную ненависть, сопровождавшую его во время экзекуции. Пилат видел всё это с балкона. Он утешал себя тем, что это лучше, чем смерть. Что этого хватит, чтобы унять толпу. Непонятное волнение, овладевшее им, когда он решил заняться всерьёз делом Иисуса, усиливалось при виде иссечённой спины, окровавленной головы и почерневших о крови рук. Ни слова не сорвалось с губ Иисуса, ни проклятия. Только мучительные стоны сопровождали звуки ударов. Стоны, которые рвали душу ему, Пилату Понтийскому, закалённому в боях и в жестокости. Но которые, видно, не трогали соплеменников наказываемого.

Когда последний удар опустился на окровавленную спину, толпа на секунду смолкла. Пилат ясно ощутил её набиравшую мощь ярость. Потом она заголосила снова. Крики: «Смерть! Распни его!» раздавались всё громче и яростнее, заглушая редкие вскрики, всхлипы и слёзные мольбы. Метко брошенный камень выбил Иисусу правый глаз. Крик его боли на мгновение заглушил радостный вопль толпы. Стражник с сожалением отвязал его от столба.

– Была бы моя воля, ты бы сдох здесь, – прошипел он в залитое кровью лицо Иисуса.

– Не ты волен распоряжаться судьбой, – хрипло и еле слышно произнёс Иисус, прикладывая к месту, где раньше был его глаз, пыльный конец красной робы, в которую его обрядили стражники после бичевания, называя её багряницей царя. – Только Бог волен посылать испытание и счастье, жизнь и смерть. Придёт время, и ты раскаешься в своих словах. Тогда Бог возрадуется и простит тебя, как сейчас я тебя прощаю. Ты не знаешь, что говоришь и что творишь.

Стражник махнул рукой и копьём подтолкнул Иисуса в спину.

Пилат отвернулся от этого зрелища. Он не слышал, что сказал Иисус, но видел, с каким пренебрежением сплюнул стражник ему на ноги, и как сильно ткнулось ему в спину копьё, когда стражник выводил его с площадки. Его расчёт успокоить толпу показом мучений не оправдался: он прекрасно слышал проклятия и крики с призывами смерти. Шпионы Каиафы на совесть отрабатывают свои деньги.

Дверь отворилась. Начальник стражи стукнул копьём.

– К тебе первосвященник Каиафа, префект.

Пилат потёр лоб. Он проиграл. Он уже ничего не может сделать. Толпа только пригубила кровь. Теперь она хочет выпить её всю до дна. Одиннадцать лет он подавляет бунты в этой богами проклятой стране. Если он не осудит этого человека, Каиафа поднимет новый. Опять прольётся кровь. Тиберий пришлёт войска, и его, префекта, отстранят от должности, и ещё хуже – заточат в каком-нибудь подземелье Колизея или вынудят выпить яд. Хотя он сам недавно этого хотел, но то была мимолётная мысль. Сейчас Каиафа потребует смертный приговор, и Пилат его утвердит. Прав Иисус, не Пилат владеет его судьбой. Пилат только солдат в этой божественной войне человеческих армий. Скорее бы закончился этот день! Голова его болела всё сильнее. Виски ломило от духоты. Глаза болели от непривычного грязно-жёлтого солнца. Сумрак надвигался на него или у него в глазах темнеет?

– Ладно. Покончим с этим. Введи Каиафу.

Начальник стражи стукнул копьём и вышел.

Вид Иосифа Каиафы, когда он вошёл, было трудно описать. С одной стороны, он был рад, что его шпионы так растревожили народ, что Пилату придётся пойти ему навстречу. Он победил. Но с другой стороны, сомнения стали посещать его. Что если Иешуа и есть тот Мешиах, тот Мессия, о котором предсказывали пророки? Что, если он пришёл в этот мир покарать грешников? А свои грехи Иосиф Каиафа прекрасно знал, хоть и пытался оправдаться перед собой и перед Пилатом. Что до Иешуа… Так сносить выпавшее на его долю может только богоизбранный человек, которому бог даёт веру, силы и твёрдость духа. Иосиф Каиафа не знал чему верить. В это неспокойное время, когда так сильна вера в чудо, что придёт кто-то, взмахнёт рукой и наступит рай на земле, не будет римлян, не будет бремени налогов. Будет только Иудея как раньше, во времена пророков. Он слышал про многих, которые объявляли себя Божьими сынами, творили чудеса перед глупой и восторженной толпой и которых потом распинали, с которых сдирали кожу, травили львами. Их было много для одного его, первосвященника Храма Давида, Иосифа Каиафы. Кто же ты, Иешуа, сын Мариам, как презрительно именовали тебя священники? Сын ли ты падшей женщины, которую обманутый муж не смог или не захотел прогнать или побить камнями или Божий сын, явленный непорочной деве и объявленный ангелом её мужу? Иностранец ли, не знающий обычаев иудеев, египетский чародей, смущающий народ на улицах великого Ершалаима, иудей так вольно трактующий законы, данные Моше на горе Синай, хитроумная интрига Пилата, чтобы запутать иудеев вообще и его, Каиафу, в частности игрой на иудейских пророчествах или боговдохновлённое избавление для иудейского народа? Почему, омытый в Иордане пророком Иехананом Хаматвилом, он позже тобою же спрошен был в темнице Ирода, не ты ли обещанный сын Божий, царь и наследник трона Давида? Почему он поначалу признал в тебе Мешиаха а потом стал сомневаться в этом? Наказание ты за грехи иудейского народа или милость Адонаи к детям своим? Может, обещанный пророк – это Иешуа бар-Рабба, который силою своей сики хочет свергнуть власть Рима? Пророки обещали избавление пришествием воина и царя. Бар-Рабба – воин, а ты – тот царь? А может, ты, который отказывался творить чудеса, чтобы доказать своё божественное происхождение со словами «не искушайте господа вашего», всё-таки, настоящий? Но нет. Это Мастема смущает меня сомнениями. Я не должен поддаваться. Всё должно закончиться. Сегодня, в пятницу, четырнадцатого числа жаркого весеннего месяца нисана. Дня, в который так странно светит тусклое солнце и удушающая духота сводит с ума. Иешуа должен быть казнён на виду у всех позорной и мучительной казнью раба и вора – на кресте, чтобы ни у кого больше не возникало желания потрясать основы иудейской религии, называть себя Богом и глумиться над обычаями иудеев.